Мария ШУКШИНА: «Когда мне пять месяцев было, папа со мной гулять пошел, но встретил «друзей» и забрел с ними в пивную, а коляску со мной оставил на улице. Вернулся домой один, мама ему: «Где Маша?». Он развернулся и убежал, причем с такой скоростью... Нашел меня там же, где и оставил, — около магазина: я мирно спала. Вот тогда зарок себе дал и с того момента больше не пил — ни грамма»

Дмитрий ГОРДОН. «Бульвар Гордона»

Несколько лет назад, когда один из российских телеканалов снимал к юбилею Василия Шукшина фильм, документалисты решили поинтересоваться у молодых людей на улицах Москвы, что им известно об этом великом актере, режиссере, писателе, сценаристе и драматурге. Представьте теперь их разочарование, ког­да половина опрошенных ответили, что знают актрису и телеведущую Марию Шукшину, а вот писателя с такой фамилией что-то не припомнят (при том, что его рассказы давно включены в школьную программу) — вот такие гримасы современного культурного кода.

Когда-то на полях своей тетрадки с рабочими записями Василий Макарович написал: «Всю жизнь свою рассматриваю как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раундов надо выиграть. Один я уже проиграл». Третьего — старости — было ему не дано, но эстафету подхватила дочь: пожалуй, она оказалась одним из самых популярных (или раскрученных?) шукшинских произведений, настоящим — не побоюсь этого слова — шедевром. Что говорить, если даже после панихиды на Новодевичьем кладбище, которую Мария заказала в память об отце в день его смерти, ей пришлось раздавать автографы ошалевшим поклонникам.

Впервые Маша снялась в полтора года в отцовском альманахе «Странные люди», в пять лет — в его фильме «Печки-лавочки», а в шесть — у Сергея Никоненко в полнометражной картине «Птицы над городом»... Казалось, девочке из известной кинематографической семьи не оставалось ничего другого, как продолжить династию, тем не менее она сделала все от нее зависящее, чтобы актрисой не стать, и если сегодня Мария Шукшина — одна из главных звезд российского кино, это означает лишь, что от судьбы не уйдешь.

Фортуна подстерегла ее на фес­тивале «Кинотавр» — после банкета Маша задремала под деревом, накрывшись тонким газовым платком, а когда открыла глаза, мама, актриса Лидия Федосеева-Шукшина, сообщила, что режиссер Петр Тодоровский просит разрешения ее снимать. Исключительно из любопытства девушка согласилась...

Сейчас Мария уже старше отца, который ушел из жизни в 45 лет, и многое успела: родить четверых детей, стать бабушкой, а еще — сыграть десятки ролей. Эту роскошную блондинку с сибирской статью режиссеры не без оснований называют самой красивой актрисой даже не российского, а мирового кино, но особо узнаваемой и почитаемой она стала благодаря телепрограмме «Жди меня», которую вела на протяжении 15 лет. Телевизионщики как-то подсчитали, что за минувшие годы передача помогла 100 тысячам человек — это огромный стадион.

Все эти годы Шукшина сострадала чужим несчастьям, мирила рассорившихся людей, помогала им друг друга понять и преодолеть старые обиды, а тем временем средства массовой информации отслеживали каждый ее шаг и вздох. Они смаковали разводы и споры с бывшими мужьями из-за детей, раздували на всю страну конфликт ее матери с младшей сестрой из-за оставленной отцом квартиры — благо рейтинги зашкаливали. Мария тяжело переживала такое «внимание», даже хотела обратиться к психологу... Увы, вернуть мир и гармонию в собственную семью, преодолеть раздоры между самыми близкими людьми ей пока так и не удалось — сможет ли наследница громкой фамилии выиграть этот раунд?

«Суп-лапша — это четверо детей, ча-ча-ча — актерская профессия, два языка — иняз, который я окончила»

— Маша, вам выпало счастье — или судьба? — быть дочерью такого, я считаю, человека невероятного таланта, настоящего русского самородка, как Василий Макарович Шукшин. Это какие-то дополнительные обязательства накладывало на вас, накладывает, громкая фамилия помогает вам или мешает?

— Эта фамилия — очень большая ответст­венность на самом деле, она и мешала мне, и помогала — все в жизни было, но то, что я с рождения в центре внимания, — факт.

— Вам было совсем немного лет, когда отец умер...

— Семь...

— Каким вы его запомнили?

— Воспоминаний у меня очень мало, пальцев одной руки хватит пересчитать, потому что, конечно, папа постоянно работал: в командировки уезжал, ночами на киностудии пропадал — и слишком мало времени проводил дома.

— Василий Макарович писал: «Жилы из себя вытяну, а научу Маню двум иностранным языкам, танцу, понимать литературу хорошую, варить суп-лапшу и пятое — гордости»...

— Не просто танцам, а ча-ча-ча, и слово «гордость» в скобочках рас­шифровал: «Я — Маня!».

— «А Ольгу, — продолжил он, — научу толкать ядро, водить машину и третье — гордости. Сам научусь беспечности, смеяться артистически и третье — умеренно пить вино. Вай-вай-вай, как мы заживем!»...

— Да, провидец, пророк просто, потому что все, что касается меня, сбылось по пунктам. Образно говоря, иносказательно: суп-лапша — это четверо детей, ча-ча-ча — актерская профессия, два языка — иняз, который я окончила, испанский и английский... Что там еще было?

— Гордость — уж ее-то у вас с избытком...

— Гордость — да, за фамилию, то есть абсолютно все папа предвидел, и когда это письмо читаешь — мама его уже в зрелом возрасте мне дала, — не устаешь удивляться.

— Так случилось, что о Василии Шукшине многие мои собеседники даже без наводящих вопросов вспоминали. Особенно мне запомнился рассказ Нонны Викторовны Мордюковой, ныне покойной, — мы делали с ней интервью буквально перед ее кончиной, и все сходились в одном: это был бесшабашный, лихой, удалой русский мужик, невероятно масштабный и яркий. Вы сегодня отца понимаете? Осо­знаете, что ему помогало, а что мешало, что не давало, может, до конца реализоваться?

— Ну, не давала советская власть — это ясно...

— Он же страдающий человек был, правда?

— Да, но творцу страдания, в общем-то, на пользу идут.

— Все-таки...

— Конечно. Состояться без страданий художник не может, они внутренний накал в нем поддерживают. Не зря говорят: художник должен быть голодным — тогда у него рождаются идеи, образы... Сетовать на судьбу: дескать, все плохо, не в то время живем, грешно — все, что с нами происходит, к лучшему, поэтому ностальгировать по прошлому неправильно, а то, что я знаю про папу, из его книжек вычитано... Тем более недавно мы про него документальный фильм «Расскажите мне о моем отце» снимали...

— К 80-летию?

— Да, поэтому я много как раз из произведений его почерпнула. Естественно, еще в школе все рассказы его прочитала, роман «Любавины» — собрание сочинений практически, но нужно перечитывать, потому что с годами ты абсолютно по-другому это вос­принимаешь: такое ощущение, что впервые в жизни видишь. Я его публицистику для себя открыла, поэтому, когда об отце ки­но мы снимали, такой кайф словила!.. Громадное удовольствие получила, а еще нашла у него ответы на многие вопросы, которые, наверное, задала бы ему сейчас...

«Когда в 45 лет отец умер, патологоанатомов поразило его сердце 80-летнего старика — оно было, как тряпочка»

— Он, на ваш взгляд, счастливым был человеком?

— Думаю, что да. Конечно!

— Несмотря на то, что страдающим...

— Ну как? Счастье в том, что получались фильмы — они ему удавались и как режиссеру, и как актеру, и как сценаристу, и как писателю: это же радость большая!

— Вы — красивая городская девушка, а Василий Макарович был крестьянским сыном, по Москве, как мне многие рассказывали, в кирзовых сапогах ходил...

— ...во время учебы в институте, во ВГИКе...

— ...пил горькую — совершенно от сохи был. В вас эти отцовские гены, крестьянские корни, иногда проявляются, вы их в себе чувствуете?

— (Смеется).

— На его родине в селе Сростки Алтайского края вы бывали?

— Ну разумеется, но туда лучше инкогнито приезжать, потому что тебя просто по кусочкам разносят. Там просто делать не­че­го — и поэтому общее внимание притягиваешь. У них из года в год 25 июля, в день рождения отца, Шукшинские чтения проводятся, и народу собирается очень много... В последний мой приезд туда — это более 10 лет назад было, — когда мы с Сашей Панкратовым-Черным в машину сели, ее стали раскачивать, причем не в шутку, а на полном серьезе, и я очень испугалась.

— А цель-то какая была? Зачем машину качать?

— Чтобы автографы получить — эти закорючки, которые потом никому не нужны... Не понимаю даже, зачем их берут, — какое-то стадное чувство, и это очень страшно, когда оно массу, толпу охватывает, когда рубашку снимают: «Пиши на спине». Приходилось и на руке, на рублях расписываться — на всем, чем угодно, причем заполучить это должен был каждый.

— Василий Макарович Шукшин в 45 лет умер — очень рано...

— (Вздыхает).

— Мне говорили, что патологоанатомов, которые делали вскрытие, поразило его сердце — совершенно изношенное...

— Сердце 80-летнего старика — оно было, как тряпочка.

— Вы помните свои ощущения, когда вам сообщили, что отца больше нет? Что вы в этот момент делали?

— Знаете, нам с сестрой ничего не сказали... Мы еще маленькие были, и даже когда к гробу нас подвели (это происходило в Доме кино), я не знала, куда иду, почему здесь нахожусь, — для меня в этом что-то театральное было. Там очень много народу собралось, и я первый раз, в общем-то, в такой ситуации находилась — может, какие-то тревожные мысли и закрадывались, но, видимо, всерьез я их не принимала. Ни о чем плохом думать не хотелось, поэтому у нашей родственницы, которая там стояла, спросила: «Почему все такие мокрые?» — даже не почему плачут, а почему мокрые? Не помню, что она ответила, — по-моему, так: «Жарко».

Мы это горе в себя не впускали, тем более что нам, слава богу, никто не говорил, что папа умер, что его больше не будет — мы, наоборот, прекрасно проводили время. Меня с сестрой мама (она с нами быть, естественно, не могла) к своей знакомой отвезла, которая, помню, всячески нас развлекала. Она постоянно что-то придумывала: какие-то театральные представления нам устраивала, мы в принцесс играли, из бумаги вырезали — ничего такого в нашем детстве не было. С нами же родители не играли и нами не занимались...

— ...они работали...

— Конечно. Их практически никогда дома не было, поэтому в памяти шикарное времяпрепровождение осталось.

«Есть два момента в «Калине красной», где я рыдаю, просто реву как белуга, — свидание Егора с мамой и финал»

— В те годы жители советских городов и сел друг другу магнитофонные бобины с записями Высоцкого передавали, и помню, как в память о Шукшине он пел:

Еще ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина, —
А в землю лег еще один
На Новодевичьем мужчина...

Недавно я оказался на Новодевичьем кладбище, где нашли последнее пристанище многие выдающиеся люди, и обратил внимание на могилу вашего отца, а вы часто ее навещаете?

— Нет — только в день рождения и в день смерти.

— Какие мысли у вас возникают, ког­да туда приходите?

— Ну какие мысли у всякого нормального, адекватного человека могут возникать? Такие же, как у всех.

— Вы смотрите фильмы отца по телевизору, если случайно на них натыкаетесь, или, может, специально включаете?

— Специально — нет, я даже свои фильмы нарочно не смотрю. Конечно, оторваться от них, не поддаться этой энергетике не­возможно.

— А энергетика завораживающая, правда?

— Именно завораживающая — мало того, есть два момента в «Калине красной», где я рыдаю, просто реву как белуга.

— Свидание Егора с мамой?

— Да, и финал, причем психологически я готовлюсь, говорю себе, что уж на этот 501-й раз плакать не буду, потому что все до мельчайших деталей знаю. Это, в общем-то, актерская работа, и я в курсе, как такие эпизоды снимаются, то есть себя настраиваю, просто работу над собой провожу, чтобы не рыдать, но каждый раз, когда вижу это, все из головы вылетает. Это взрыв! Взрыв эмоциональный! Ну и сделано шикарно...

— Любовь у родителей сильная была? Что мама рассказывала?

— Да, они очень друг друга любили — что мама, что папа.

— Они ведь на съемках познакомились?

— В поезде, когда ехали в Судак, где снимался фильм «Какое оно, море?». Вернее, это случилось раньше, еще во ВГИКе.

— Ну да, они же вместе учились?

— Да, только папа постарше. Он был секретарем комсомольской организации, а мама — наоборот, комсомолкой вообще не была.

— Молодец какая!

— Он ее на ковер вызвал и отчитывал, дескать, она должна пополнить ряды комсомольской организации. Расстались они после этого врагами, но папа о ней забыл, а мама прекрасно тот разговор запомнила, и в сознании у нее отложилось, что это такой ее антипод... Когда она узнала, что с Шукшиным будет сниматься, ей это крайне не понравилось, но что делать? Мы, актрисы, партнеров не всегда выбираем, тем более когда молодые, начинающие, то есть тут ее перед фактом поставили, и они в одном поезде оказались: мама в купе с группой ехала, а папа, как уже состоявшийся актер, — в СВ. Какие-то, в общем, посиделки были, мама «Калину красную» запела...

— ...и папа поплыл...

— Влюбился, а потом влюбилась и мама, потому что внимание такого человека, я думаю...

— ...любой бы польстило...

— Не то чтобы польстило... Наоборот, тут, как я сказала, как раз ничего подобного не наблюдалось — наоборот, крайняя антипатия была, но папа, как всякий талантливый, одаренный от Бога человек, обладал такой мощной энергетикой, что перед ней просто невозможно было устоять. После того как мама спела, все разошлись по местам, а потом, поздно вечером, он постучал, заглянул — там все уже спали — и вызвал ее в коридор. Они проговорили в этом коридорчике всю ночь и... В общем, друг в друга влюбились.

«Когда мама вставила ключ в замок, дверь на цепочке открылась и оттуда вылетел топор»

— Ваш отец, насколько я знаю, был безумно ревнив...

— (Смеется).

— Вы в него пошли?

— Мне чувство ревности знакомо, я знаю, что это.

— Это правда, что в порыве ревности Василий Макарович чуть не изрубил вашу маму топором?

— Да, было дело.

— А был повод какой-то?

— Папа тогда уехал в очередную командировку, а Жанна Болотова и Николай Губенко, с которыми мама дружила, уговорили ее в Дом архитектора с ними пойти. Она оставила нас на свою родственницу, совсем молоденькую девочку, и в девять часов вечера вернулась, а папа неожиданно нагрянул и был уже дома. Когда мама вставила ключ в замок, дверь на цепочке открылась и оттуда вылетел топор. Слава богу, успела отскочить, в нее не попало, но, в общем, это очень неожиданно было, и все могло закончиться иначе...

— Лихой был мужчина!

— Да, эмоции зашкаливали...

— Физическую силу к маме отец применить мог?

— Это единственный раз, насколько я знаю, было, потому что мама никаких поводов вообще не давала. Она в девять вечера пришла — ну где тут причина для ревности? Просто смешно!

— В те годы и гениальные, и просто талантливые глушили свою тоску в водке, к извечному русскому методу от жутких советских реалий уйти прибегали. Василий Макарович сильно пил?

— Говорят, что очень сильно. До моего рождения...

— Правда ли, что вас, маленькую, по пьяному делу он вообще где-то однажды забыл?

— Да, мне месяцев пять было, и папа со мной гулять пошел, но встретил «друзей» и забрел с ними в пивную, а коляску со мной оставил на улице. Вернулся домой один. Первый вопрос у мамы, когда она дверь открыла, был: «Где Маша?». Он развернулся и убежал...

— ...Машу искать...

— Да, причем с такой скоростью... Нашел меня там же, где и оставил, — около магазина: я мирно спала...

— ...и никому не была нужна...

— Слава богу, что цыгане меня не украли. Вот тогда он зарок себе дал и с этого момента больше не пил, последние семь лет — ни грамма.

— Я так понимаю, характер не только у отца был не сахар, но и у мамы тоже...

— Нет, мама вообще была тише воды, ниже травы...

— ...при папе...

— Да, а вообще характер у нее великолепный — сильный, конечно. И человек она очень терпимый...

— Лидия Николаевна мудрая?

— Мудрая, да. Просто замечательная...

— Вы сегодня с ней как мама и дочь общаетесь или как подружки?

— Конечно же, как подружки.

— И можете ей доверить все?

— Разумеется.

— Обиды на нее у вас не было (на отца, наверное, в меньшей степени), ведь вместо того, чтобы какими-то вашими заботами заниматься и уделять вам вни­мание, мама в бесконечные киноэкс­педиции уезжала, снималась...

— Этот сценарий и в моей жизни разыгрывается — абсолютно, все повторяется... Наверное, большинство детей так или иначе следуют примеру своих родителей и придерживаются схемы, которая когда-то в их семье сложилась, на их глазах. У меня все то же самое происходит: детей вижу редко и по ним скучаю — и что делать? Моя работа — это постоянные командировки, съемки, на которых с утра до вечера пропадаешь, поэтому никаких обид на моих родителей у меня и близко не было. Я даже не думала, что на них можно обижаться, считала, что так и должно быть.

— Вы видели разных актеров, хорошую и плохую игру, у вас наверняка профессиональная шкала есть. Мама — классная, на ваш взгляд, актриса?

— Мне она очень нравится в папиных фильмах...

— ...где Лидия Николаевна органична...

— Да, там все шикарно. У других режиссеров что-то нравится, что-то не очень.

— Вы считаете, они просто не смогли раскрыть ее большой потенциал?

— Потенциал, конечно, большой, но тут уже, в принципе, дело не только в режиссере, но и в тебе тоже...

«Бари Алибасов маминым мужем никогда не был, он был другом»

— После Василия Макаровича у вашей мамы был еще целый ряд мужей...

— Я не могу сказать, что целый ряд.

— Ну, если считать Бари Каримовича Алибасова, три, наверное...

— Два — Бари Каримович ее мужем никогда не был, он был другом.

— Маму к этим мужчинам вы ревновали?

— Нет.

— Разве у вас не было ощущения, что вот какие-то чужие люди в ваш мир вторглись?

— Наоборот — слава богу, что она нашла свое счастье.

— Отчимы к вам хорошо относились?

— А чего им плохо ко мне относиться?

— Действительно... Вы поступили в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза...

— ...да, на переводческий факультет.

— ...вместо того чтобы, как дочери двух незаурядных актеров на роду написано, артистическую карьеру начать... Именно так ведь было тогда у детей, вы­росших в таких семьях, заведено?

— Наверное.

— Вы понимали, что актерство никуда не уйдет, или идти по стопам родителей не хотели принципиально?

— Нет, вы знаете... Естественно, в классе восьмом, когда начинаешь задумываться о том, кем в жизни стать, я неуверенно маму спросила: «Может, артисткой?» — но фанатизма по отношению к этой профессии у меня никогда не было, я, в общем-то, спокойно ее воспринимала... Просто понимала, что дочка таких родителей, что могу поступить... Мама меня тогда отговорила, сказала, что профессия эта очень зависимая и нестабильная (выйдешь, мол, замуж за режиссера — он будет тебя снимать, а если нет — в подвешенном состоянии будешь болтаться, годами ожидая ролей). Это сыграло большую роль в моем выборе: я предпочла более постоянный кусок хлеба...

— Наверняка еще мысль о том была, что, вместо того чтобы помогать, дочери Шукшина завистники мешать станут?

— Нет, это уже как-то не имело значения. Вообще, разговор был вскользь, мимоходом — не так, что дочь с матерью сели и стали обстоятельно говорить. Главное, что профессия актрисы нестабильная, и эта зависимость: повезет — не повезет — сразу меня напрягла. Я подумала, что иностранный язык можно применить где угодно — переводить литературу, в «Интуристе» работать, быть синхронистом, а тогда только-только железный занавес приоткрылся, появилась возможность куда-либо выезжать, и всем, конечно, хотелось мир посмотреть. Чужой язык становился на тот момент все более востребованным — это было начало, и мне было очень интересно и попутешествовать, и с иностранцами пообщаться, и в литературу окунуться. Поэтому выбрала иняз.

— В пять лет вы вместе с Ольгой, младшей сестрой, в фильме «Печки-лавочки» снимались — какое-то ощущение у вас от тех съемок у отца осталось, съемочную площадку, атмосферу вокруг вы помните?

— Я все очень живо запомнила, в моем сознании отпечаталась картинка: огромный темный павильон и посредине светлая точка — это декорация, выхваченная ярким светом. В ней окно, кровать — комнатка такая: за ее стены выглядываешь, а там темно-темно, и не хочется туда, и ты обратно ныряешь...

— Вашим настоящим дебютом в кино стал фильм «Американская дочь», где у вас прекрасный дуэт с Владимиром Машковым...

— Да, эта картина Карена Шахназарова — моя первая серьезная работа.

— Входить в киномир вам тяжело было?

— Нет — настолько все комфортно устро­илось. Мы в Сан-Франциско уехали...

— ...уже хорошо...

— Хорошо! Я наслаждалась тем, что в Америке нахожусь, что могу поговорить по-английски, прогуляться по Сан-Франциско, а съемки — это так, сопутствующее (смеется). Знаете, Карен умеет расположить и создать на съемочной площадке практически домашнюю обстановку. Господи, никакого напряжения не было — вообще, и опять же не было у меня ощущения, что кино снимается. Это как в «Печках-лавочках» — я же тогда не понимала, что кинопроцесс идет, даже понятия не имела... Ну, это просто повезло...

(Окончание в следующем номере)